Городской парадиз

В жизни любого отечественного города Центральный парк — такая же обязательная деталь, как главная площадь с памятником «понятно кому». Даже если никаких других парков в городе нет, аббревиатура «ЦПКиО» незыблема. Центральному парку культуры и отдыха просто полагается быть — это необсуждаемая истина. К слову, о культуре: парки эти были декорацией множества киноисторий про городскую жизнь — от крепдешиновых мелодрам 1950-х до серии «Ну, погоди!».

По сходности и узнаваемости своих примет они не уступят раю из старинных богословских книг (а уж как вы-
глядит рай, средневековые авторы почему-то знали с единодушной точностью). Хотя функция ЦПКиО в идеальном советском городе как раз и числилась райской. Локальный парадиз для трудящихся, созданный по образу и подобию главного совпарадиза — столичного Парка имени Горького.

Впрочем, степень подобия в каждом городе была различна, поскольку разными были исходные объекты (большинство центральных парков создавалось вовсе не на пустом месте). У москвичей был огромный Нескучный сад, из которого и сделали пресловутый ЦПКиО, у ленинградцев — кущи дальних невских островов. А у маленького и еще не изнуренного урбанизацией Новосибирска по иронии судьбы не существовало в центре никаких монументальных зеленых массивов (и Заельцовский бор, и роща за Каменкой были по сути почти пригородом и на роль главного парка даже с натяжкой не подходили). Зато было большое (по меркам молодого города) кладбище. Возникло оно еще в пору новониколаевского младенчества, но уже к концу 1920-х вросло в городскую ткань и оказалось почти в центре. Кстати, точно напротив кладбища, на углу нынешних улиц Фрунзе и Мичурина стояла маленькая больница со встроенной квартирой доктора. Точнее сказать, особняк, служащий клиникой. Острословы 1910-х отпускали немало шуточек по поводу двусмысленного соседства.

Превращение кладбища в парк началось летом 1923 года — именно тогда горсовет решил судьбу этого места. В советском словаре той поры еще не было понятия «ЦПКиО» — пролетарские парадизы именовались пресноватым «новоязовским» словом «горсад». В 1925-м, когда главные приметы кладбища — могилы и надгробия — были устранены и реальная «перезагрузка» кладбища в новой функции состоялась, название Горсад как-то не прижилось. Горожане упорно именовали сад Кладбищенским.

С пессимистичным топонимом власти боролись долго и основательно. Сначала внедряли обозначение Центральный сад. Затем, в 30-х, сад получил имя Сталина. Тут уж волей-неволей пришлось выговаривать утвержденный титул. Человек, привычно сказавший Кладбищенский сад, сразу попадал в неблагонадежные.
К 30-м годам бывшее кладбище уже было близко к архетипу «правильного» советского парка. Для парков культуры и отдыха было типично единство композиции: зеленый массив должен быть «пристегнут» к стадиону, дворцу культуры или клубу, в самом парке надлежит быть Зеленому театру, клубному сектору и тиру, на аллеях должны стоять скульптуры, а вход в парк — венчать ворота с идеологическим декором. Парадные ворота большинства провинциальных парков 1930-х представляли собой конструктивистскую решетчатую арку из металлических, а чаще даже деревянных реек, в иллюминации и флажках. Обязательной деталью ворот парадиза был и портрет Сталина (независимо от того, носил конкретный парк его имя или нет).

Новосибирская версия соответствовала общепринятой почти дословно. На восьми гектарах были и Зеленый театр, и танцплощадка, и детский городок с незамысловатыми механическими аттракционами, и солярий, и шахматное поле с большими деревянными фигурами. Визуальный ряд был столь же каноническим: цветники с абстрактным и тематическим декором (на больших круглых клумбах особенно любили изображать красную звезду, эмблему КИМ или сплетение серпа и молота); стойки с портретами вождей и стахановцев и, конечно же, статуи из гипса или бетона. Первые идеологические скульптуры из эрзац-материалов появились еще в Петрограде, в первом рабочем Парке на Каменном острове — молотобоец, пролетарий, рвущий цепи, дева с факелом свободы (не повторяющая видом нью-йоркскую подружку), — но настоящая экспансия цементно-гипсовых людей началась именно в 1930-е. В саду имени Сталина водились все персонажи этого ряда — пионеры и пионерки, голенькие бутузы с мячом или рыбой, мускулистые рабочие, волейболисты и пловчихи, пограничник с овчаркой. Наконец, обязательным атрибутом горсадов и ПКиО были бильярдная, тир и комната смеха. В контексте тезиса «Если завтра война» ценность тира была вообще необсуждаемой, скопление криволинейных зеркал олицетворяло торжество здорового, нерефлексивного юмора, а бильярдная — разрешенную степень азарта. К слову, в новосибирском саду был и необычный ныне формат — душевые. В городе, где квартира с водопроводом считалась роскошной, это было очень эффектным предложением.

А от кладбищенской поры осталась часовня, служившая планетарием (позже на ее месте встанет Театр музыкальной комедии). В 40-е старомодную решетчатую арку сменила ампирная колоннада с кассовыми боксами — парафраз на тему московского Парка Горького, сад официально стал Центральным парком, а список развлечений — более изощренным. Статус центрального парка наконец-то позволял установить более или менее интригующие развлекательные машины. Современному горожанину их список кажется апофеозом инженерной наивности, но для ребенка послевоенной поры они были лучшей наградой за месяц идеального поведения, за непрерывность череды «пятерок» и покорное принятие рыбьего жира. Дошкольники кружились на «Скачущих лошадках», октябрята с радостным визгом неслись в шелестящем вихре «цепочной карусели», влюбленные старшеклассники укрепляли отношения на «Лодочках» и в «Кувыркающихся кабинках». Этот аттракцион, кстати, был коварной штукой: решетчатая кабина наподобие лифтовой должна была подняться над землей на коленчатых валах и сделать полный оборот. Но фокус был в том, что оборот-то обеспечивался только мускульной силой самих катающихся — тянешь за поручни и раскачиваешь короб. И когда в подростковом организме очередного «ромео» не оказывалось нужной доли сил, карусель стервозно бастовала. Клетушка подскакивала, не раскачавшись в полную силу, не доходя до зенитной точки, и, наконец, выпускала невезучие пары — смущенных мальчиков, вытиравших о штаны вспотевшие, намозоленные ладошки, и грустных, разочарованных девочек.

Были в этой галерее и культовые механизмы — «Летающий самолет» и «Колесо обозрения». Первый аттракцион существовал в двух модификациях. В той, что попроще, вокруг металлической колонны, жужжа, носились два двухместных пузатеньких самолетика. А второй вариант был каруселью мечты: такой же шмелеподобный краснозвездный самолетик делал «мертвую петлю» на оси П-образной арки. Мелькало солнышко-противовес на другом конце штанги, самолетик подставлял небу жестяное брюшко, пассажир и пилот радостно вопили. Детей младше 15 лет на этот аттракцион, увы, не допускали — они завистливо созерцали феерию из-за ограды и шли утешаться на автодром или Колесо обозрения. Автодром прельщал жучиной суетой электрических машинок — мультяшного вида, но вполне настоящих. Не качалок, не педальных, а почти всамделишных. Завсегдатаи знали, что автомобильчики различались по степени престижности: одни безупречно подчинялись рулю, другие капризничали, норовя уклониться навстречу собрату или бортику, а третьи и вовсе были не-вменяемы, словно намекая на то, что футуристический бунт механизмов — не такая уж и фантастика. Ребята из окрестных дворов знали их по именам, точнее, по номерам, намалеванным на пучеглазых капотах. Для остальных же, неосведомленных, выбор электромобиля становился лотереей.

Колесо обозрения было не столь темпераментным аттракционом, но исправно дарило десяток минут сладкого страха. Конечно, были в городах СССР колеса и покруче — гигантское московское, живописное киевское, уникальное уфимское. В уфимском Парке нефтяников колесо обозрения двигалось в двух плоскостях — на собственной оси и вместе с круглой площадкой-основой. Наше не было ни уникальным, ни самым большим, но в момент катания об этом как-то не думалось. Зеленая пена парка медленно уплывает из-под обода, а на-
встречу движется небо. Скрипят огромные шестерни, скользят фермы и балки, покачивается решетчатая чаша кабины. «Дневной дозор» еще не снят, потому страх радостен и простодушен — просто от высоты и сопричастности с огромным механизмом.

Именно колеса обозрения стали самым ходовым символом советских ЦПКиО — их даже вписывали в логотипы этих предприятий. А потом у колеса обнаружилась и символическая роль — отражать радикальность и неумолимость перемен. Оно уже совсем не выглядит большим, это колесо. Шестнадцатиэтажные дома у границы парка глядят на него свысока. И обозреть с колеса теперь можно гораздо меньше. Не столько дали, сколько лоджии ближайших многоэтажек. Из них парк вовсе не выглядит сказочным лесом, как в детстве, а оказывается довольно-таки маленьким зеленым островком. Он совсем другой на наш нынешний, взрослый взгляд. Он невелик и плотно фарширован общепитом и аттракционами. Вместо жестяного самолета в небесах кувыркается кресло «Хип-хоп», «Лодочки» заменил огромный многоместный корабль, а малыши скачут по карусельному кругу на ярких, глянцевых конях из фибергласса, совершенно не похожих на неуклюжих чугунных буцефалов нашего детства. Нынешняя карусель с лошадками почти не отличается от своего классического французского прототипа — яркий шатер, граненая колонна в разноцветных огнях, лаковая мускулатура «скакунов». К слову, эта конструкция так и зовется во всем мире — «Французская карусель», независимо от места ее производства.

В парке теперь не осталось никакой явной «советскости» — пластиковые кони не изображают буденновских «орликов», навсегда улетели в небытие толстенькие самолетики с красными звездами, испепелились цветочные серпы-молоты, заблудились в лесу времени голенастые гипсовые горнисты. Это теперь не «парадиз освобожденного труда», а просто парк. Это для нас, взрослых. А для детей он, наверное, все равно сказочный лес. У них свое чувство реальности. Нам не понять, мы уже выросли.