Вилли Мельников дышит языком

Лекция москвича Вилли Мельникова «Фото-поэзо-присутствие на муфталингве» на III Международном симпозиуме в Кемерове наделала много шума. Полиглот, прошлой ночью подпевавший на ямайском языке электронно-растаманской группе Los Chikatillos, бодро читал свои стихи, сотканные из фрагментов разных языков и смыслов, показывал языковые гобелены (красивые и непонятные тексты), цитировал собственный поэзотрактат «Фобософия» (боязнь мудрствования) и методично зарабатывал очки у публики. Благодарному слушателю АНТОНУ ВЕСЕЛОВУ удалось поговорить с ВИЛЛИ МЕЛЬНИКОВЫМ тет-а-тет.

	Биография Вилли Мельникова (в центре) поражает не меньше, чем его стихи и фотоживопись. Фото Антона ВЕСЕЛОВА

— Мне кажется, проблема всех хороших поэтов — расставание с собственным текстом, который становится самоценной личностью. В этом смысле опыты муфталигвы — попытка автора всегда быть рядом с текстом, ведь, ничего не зная о поэте, трудно судить о таких стихах?

— Для меня каждый текст, а скорее даже язык, на котором он написан, — разумное существо, старший брат со своими привычками, капризами, непредсказуемым нравом. А с другой стороны, язык для меня — стройматериал, изучение которого нужно мне не как самоцель, а чтобы легче дышать, многомернее видеть, прожить больше времен, чем данное текущее время, построить из него свой разумный арт-космос.

— Вы подбираете лингвоплатформы для текста, уплотняя поэтическую вязь, не позволяя появиться смысловым изъянам?

— Я не подбираю, подбирает внутри меня или вне меня — трудно сказать. Я набело пишу в черновиках. Если показать мой блокнот, там помарок нет, все достаточно гладко. Для меня критерий знания языка — умение писать на нем стихи. Я это называю «дышать языком», и пока я не написал текст на новом языке, я считаю, что не знаю его — не могу на нем думать. Здесь важно не путать понятия и не пытаться выучить язык или овладеть языком, нужно дать языку овладеть тобой.

— Для нового языкового пространства, для овладения новой культурой обязательно нужен наставник. Вам удается общаться с таким количеством иностранцев?

— Началось все с 4 лет, когда я увлекся энтомологией — поскольку название каждого насекомого нужно было знать по-русски и по-латыни. Где-то к 8 классу я уже знал латынь, шведский (по происхождению я наполовину русский, наполовину скандинав), неплохо немецкий, эсперанто. А вот английский у меня не шел — из-за этого меня даже не хотели переводить в 9 класс. Я много путешествую, хотя до догонов и шайенов я еще не добрался. Я изучаю их языки по живым носителям, им гораздо проще приехать сюда, чем мне — к ним. В отрочестве и юности я вертел ручки оригинальных радиостанций, «висел на языке» у дикторов и перенимал интонацию. Потом поступил в ветеринарную академию. Со мной стали учиться довольно много ребят из африканских колоний, из стран тогдашнего соцлагеря. Соцлагерники как-то не особенно шли на контакт, а вот африканцы были очень открытыми людьми, они были польщены моим интересом к племенным языкам. И меня завалили всякими пособиями по культуре, мифологии и истории африканских народов. Что читать на языке эве или хируба? Конечно, не манифест компартии республики Мали, лучше читать их мифы.

— Как получилось, что вы выбрали не филологическую специальность — переводчики стремятся к полиглотству, а вы даже не пытаетесь на этом заработать?

— Вся проблема в том, что они стремятся к этому. Полиглотство само настигло меня. В языке майя науатль есть такой термин «сплауин» — это не переводится, аналогов нет. Это такое препятствие, которое ты был бы не против преодолеть, но о преодоление его не думаешь. И в то же время чем больше ты о нем не думаешь, тем быстрее оно само стремится к тебе. Когда пишешь на разных экзотических языках, бывает гораздо сложнее перевести, чем написать — потому что многие из этих языков оперируют такими понятиями, аналогов которым нет в наших языках. Приходится не столько переводить, столько толковать. Биология и языки стали для меня такими стержнями моей жизни, которые дают мне возможность не только выживать, но и жить. Кормят, конечно, не так часто и густо, как хотелось бы, но кормят. Изначально я являюсь научным сотрудником Московского института вирусологии, а еще у меня специальности поэта-полиглота, иногда переводчика поэзии, гида по истории архитектуры Москвы, а теперь еще немного и Санкт-Петербурга. Плюс прикладная математика, фотоискусство, с недавних пор — графика.

— Вы не упомянули о своем духовном сане?

— Я являюсь пресвитером Никандром, это священник в миру, и официального прикрепления к какому-то храму-приходу нет. У меня с официальной церковью отношения напряженные, я слишком близко соприкоснулся с иерархией РПЦ. Но я очень ровно отношусь ко всем религиям — отчасти это вытекает из моего полиглотства. Изучение языка невозможно без изучения мифологии — в библиотеках разных европейских государств, где мне приходилось бывать, я натыкался на заинтересованных в том, что я делаю, мне устраивали доступ к закрытым архивам, где хранятся апокрифы. Большинство из них не переведены ни на один современный язык, их даже проиллюстрировать не дают, снимать с них копии. Мне ничего не оставалось, как запомнить древние тексты. Если жизни хватит, я их перепишу и переведу.

— Почему вы не становитесь таким мультикультурным филологом, который изучает взаимодействие языков и культур?

— Во-первых, у меня нет филологического образования, хотя есть какие-то исследования и эссе, но я пишу их в поэтической форме. Мой поэзотрактат «Фобософия» — это исследование в поэтической форме. В ближайшее время он выйдет отдельной книжечкой, причем с моими же иллюстрациями. Раньше я иллюстрировал свои тексты фотокомпозициями (фотографией я занимаюсь уже 23-й год), графику я начал делать только прошлой зимой — кстати, вскоре после первой поездки в Кемерово. Почитал петроглифы «Томской писаницы» методом медитанцев (по этому алгоритму можно читать и ветвление трещин в асфальте, выщербленные кирпичи стенной кладки и лабиринты ветвей древесных, узоры облаков — там есть удивительно точные попадания в реальные человеческие языки. Видимо, это и есть то, что Борхес называл «Письменами Бога», это один из важных источников моего творчества), и остатки предписьменной культуры меня действительно вдохновили.

— Возвращаясь к полиглотству, знание языков — своеобразная болезнь, которая, предлагая форму, нивелирует смысл, или все же позитивное дарование?

— Это приятный лавинообразный процесс. Сейчас я знаю 93 языка, три на подходе. У меня нет самоцели, хотя в российской Книге Гиннесса, которая выйдет ближайшей осенью, я значусь, но для меня это не больше чем прикол. В изучении языков мне помогла, если можно так сказать, война в Афганистане — вся наша батарея погибла, мне контузило левую височную долю мозга — я как биолог знаю, что там располагаются центры мозга, которые ведают знаковыми структурами. Этот день (ноябрь 1985 года) я отмечаю как второй день рождения — даже значительнее, чем настоящий августовский 1962-го. Тем более что с того дня я убедился на собственном опыте, что смерти не существует. Была клиническая смерть, я летал на ту сторону — там все действительно очень красиво. Никаких тоннелей и светоносных ангелов, сразу скажу, я там не видел, все было гораздо ярче и более непредсказуемо.